Неточные совпадения
К полудню дождь усилился. Осенний дождь — это не то что летний дождь: легко можно простудиться. Мы сильно прозябли, и потому пришлось рано стать на бивак. Скоро нам удалось найти балаган из корья. Способ постройки его и кое-какие брошенные вещи указывали на то, что он был сделан корейцами. Оправив его немного, мы натаскали дров и принялись сушить
одежду. Часа в четыре дня дождь прекратился.
Тяжелая завеса туч разорвалась, и мы увидели хребет Карту, весь покрытый снегом.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел
тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и в ней свою семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой
одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
Когда мы пили чай, в фанзу пришел еще какой-то китаец. За спиной у него была
тяжелая котомка; загорелое лицо, изношенная обувь, изорванная
одежда и закопченный котелок свидетельствовали о том, что он совершил длинный путь. Пришедший снял котомку и сел на кан. Хозяин тотчас же стал за ним ухаживать. Прежде всего он подал ему свой кисет с табаком.
Она проснулась, охваченная дрожью. Как будто чья-то шершавая,
тяжелая рука схватила сердце ее и, зло играя, тихонько жмет его. Настойчиво гудел призыв на работу, она определила, что это уже второй. В комнате беспорядочно валялись книги,
одежда, — все было сдвинуто, разворочено, пол затоптан.
На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине, кучками лежат без сапог, в серых и синих
одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный
тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим.
Он сбил с себя одеяло, всю
одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку: даже и та казалась ему
тяжелою.
Вера, за которую они с удовольствием и с великим самолюбованием готовы пострадать, — это, бесспорно, крепкая вера, но напоминает она заношенную
одежду, — промасленная всякой грязью, она только поэтому мало доступна разрушающей работе времени. Мысль и чувства привыкли к тесной,
тяжелой оболочке предрассудков и догматов, и хотя обескрылены, изуродованы, но живут уютно, удобно.
Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много
тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних
одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей…
Затем, если ты работаешь, одеваешься и ешь, как мужик, то ты своим авторитетом как бы узаконяешь эту их
тяжелую, неуклюжую
одежду, ужасные избы, эти их глупые бороды…
…В середине лета наступили
тяжёлые дни, над землёй, в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду горели торфяники и леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.], перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них
одежду, и прятался в лесах, ещё жарче раздувая пожары.
А иногда они плясали на месте, с каменными лицами, громыхая своими пудовыми сапогами и распространяя по всей пивной острый соленый запах рыбы, которым насквозь пропитались их тела и
одежды. К Сашке они были очень щедры и подолгу не отпускали от своих столов. Он хорошо знал образ их
тяжелой, отчаянной жизни. Часто, когда он играл им, то чувствовал у себя в душе какую-то почтительную грусть.
Он спасается от холода посредством
одежды и жилища,
тяжелую пищу, доставляемую природою, превращает в легкоусвояемую, свои собственные мышцы заменяет крепкими мышцами животных, могучими силами пара и электричества.
Снова поползли, шурша, как змеи, в траве. От сырости и недавнего дождя неприятно прилипала к ногам мокрая
одежда;
отяжелели промокшие до нитки онучи… Солнце, разгоревшееся пожаром на небе, сильно припекало непокрытые головы.
Кровь, кровь ближнего на этих руках, которых благословения жаждут православные; эти херувимы, рассыпавшиеся по моей
одежде, секут меня крыльями своими, как пламенными мечами, вериги, которые ношу, слишком легки, чтоб утомить мои душевные страдания; двадцать лет
тяжелого затворничества не могли укрыть меня от привидения, везде меня преследующего.
Кажется, и ныне отдаются по залам
тяжелые стопы грозного основателя его, Юргена фон Айхштедта [1265 года.]; сквозь железную решетку косящатого окна мелькает белоатласная ручка и передает девиз победы или смерти молодому рыцарю, стоящему в овраге под смиренною
одеждой пилигрима.